Кто он?

      Я шла по улице Луначарского по направлению к Дому Кино. Я только-только завернула за угол и мне предстояло топать еще целую трамвайную остановку по скользкому, едва подтаявшему снегу. Собственно говоря, я ошиблась поворотом: ближайшая остановка находилась слева. Но дело было сделано. И, не оглядываясь назад, повинуясь случайности избранного пути, я, слегка подтанцовывая на бугорках и впадинах избитой дороги, стремительно двинулась вперед. От слишком большой скорости движения у меня поднялась температура, шум улиц, по которым я носилась уже не один час, слился в сплошной тяжелый гул, который свинцовой пулей застревал в мозгах и корежил восприятие. Я не могла понять, как я мыслю - слишком быстро или слишком медленно? Но вот, наконец, и трамвайная остановка. Я пересекла последний участок проезжей части и остановилась, как вкопанная. Добралась. Туман, охвативший мою голову, начал рассеиваться, и я оглянулась по сторонам.
       Он стоял напротив какого-то мужчины, обращаясь к нему с речью. По его манере говорить сразу было понятно, что у него не все в порядке с головой. Никто не обращал на него внимания и он, заметив это, со словами «извините, извините» отошел в сторону. Это был мужчина невысокого роста, плотного телосложения, в годах, но еще не старый. Наверное, рост скидывал ему пару-другую лет. Видно было, что волосы уже давно начали седеть. Несмотря на свою «разношерстную» одежду, он не был похож на бомжа. Вполне опрятная рабочая куртка с яркими оранжевыми вставками, относящаяся ко классу спецодежды не то строителя, не то ремонтника трамвайных путей и штаны расцветки леопарда, который позеленел от сырости и плесени - верный признак российского ОМОНа. Мужчина отошел в сторонку, но далеко от скопища людей, ожидавших электрическое средство передвижения, не уходил. К остановке начали один за другим подходить трамваи. Окружавшие меня люди быстро рассосались и я каким- то образом осталась одна. «Сейчас начнет приставать»,- подумала я. Действительно, он снова заговорил, но обращался не ко мне, а просто рассуждал для себя или для всех, или в пустоту, произнося слова, которые он, наверное, повторял на дню не один десяток раз каждому, кто вызовет у него хоть каплю доверия или бог его знает что еще. «Войны. Одни войны, - доносилось откуда-то из-за плеча, - Я сам прошел Афган, а они все воюют. Теперь вот Чечня. Хватит уже… Хватит воевать… Девушка, скажите им, передайте, не надо больше войн. Вы передайте, пожалуйста, информацию.» Последние слова уже относились непосредственно ко мне как к единственному человеку, оставшемуся в его поле зрения. Он говорил как-то абстрактно, отрывистыми фразами, очевидно то, что в данный момент приходило на его зацикленный ум, способный думать только об одном - о войне.
       Туман в моей голове вдруг сменился необыкновенной ясностью. Улица все так же нехорошо гудела, автомобили выплевывали газы прямо на прохожих, люди, как сообщество неведомых насекомых, сновали туда-сюда, во всех направлениях - все по своим сугубо личным делам, и все-таки объединенные одной какой-то общей целью. Но все это вдруг стало восприниматься мною как отдельное от меня. Я на мгновение выпала их этого огромного организма, составными частями которого были люди, улицы и транспорт. И оказалась по другую сторону черты… там был этот странный человек с его обрывочными словами, в двух шагах от меня - воробей, который, примостившись под какой-то железной палкой, торчащей из земли, звонко чирикал, снег, нехотя сникающий под нулевой температурой, и небо - сизо-голубое, невеселое, затянутое прорванными облаками - но живое, как все по эту сторону черты. Здесь мозг, освобожденный от тупой затхлости города, воспринимал жизнь насквозь, с пронзительной ясностью разоблачая суть всего, сердце вновь приобретало способность чувствовать чужую боль, сострадать, общаться не с пальто в ботинках и кожаной папкой под мышкой, а с самой сутью человеческой, извлеченной из-за предела. Здесь воробей значил больше, чем весь железобетонный хлам, а слова о войне волновали сильнее, чем свои собственные неразрешимые проблемы… Мой взгляд взметнулся в небо. Да, я слышала этого человека, более того, я его воспринимала сердцем. Но что я могла ему ответить? Я, болтающаяся на границе двух миров. В том, из которого я только что пришла, царствуют совсем иные, «человеческие» законы. Согласно им небо, земля и вода делятся на обособленные территории, которые присваиваются сильнейшим, всякая живая звериная душа выживается с мест обитания и даже самые возвышенные ценности отстаиваются в войнах. Хорошо, если только словесных. Что, собственно говоря, так поразило меня в этих обрывках фраз, в мгновение ока перевернуло восприятие улицы? Со школьной скамьи мы помним лозунг: «Миру мир», каждый год отмечаем День Победы, полмира осознало необходимость разовооружения. Так почему слова этого странного человека поразили меня больше, чем все лозунги мира? Я отвечу вам, почему.
       Я не знаю, кто этот человек на самом деле. Воевал ли он в Чечне, Афгане или его воспаленному воображению только кажется, что воевал. Но меня поразило то, что он д у м а е т об этом. В то время, когда я бегаю по городу, озабоченная единственной мыслью, как бы найти видеокассету - самоучитель современных танцев - он думает о войне. В то время, когда я роюсь в пыльных библиотечных книжках, в надежде найти хоть что-нибудь практически важное для диплома, - он думает о войне. Психиатры, конечно же, давно поставили ему диагноз, что-нибудь вроде шизоидного циклоида. Но какое ему дело до психиатров, когда весь мир превратился для него в сплошное поле битвы. Когда он не видит того, что видим мы с вами, не знает наших забот, потому что за каждой обычной вещью ему мерещится лишь война. И только одна здравая мысль рождается - рассказать, чтобы его услышали, и попросить передать… Вот и ходит он по улицам, и пытается своим тихим голосом перекричать город, проникнуть сквозь одубелые шкуры наших душ, чтобы обратить внимание. И какое дело мне до психиатров, когда этот человек на некоторое мгновение показался мне разумнее всех нас с вами. Своим безумием он платит за наше с вами равнодушие. Искупает нашу с вам бесчувственность. Он думает за нас с вами о войне сполна, чтобы мы могли не думать о ней.
       «Девушка, передадите?» - это были последние слова, которые долетели до меня, когда я стремглав рванулась к первому попавшемуся трамваю, потому что не могла больше слышать его голос. Я еще была по ту сторону черты, но уже занесла ногу, чтобы сделать шаг обратно. Трамвай помог мне в этом. Он повез меня совсем не туда, куда мне было нужно. В результате я оказалась там же, откуда пришла. Забавно. Зачем я проделала этот крюк? «Чтобы произошла эта встреча»,- нашептывали последние догорающие во мне блики переживания. Я улыбнулась. Я еще не могла вполне адекватно оценить произошедшее - все, что выходит за рамки нормы в первом соприкосновении воспринимается мною как нечто абсурдное, блестящее, раздвигающее горизонты. И горизонт раздвинулся, но снова начал быстро сужаться. Я даже не вспомнила, что у меня есть небольшой отрывок о войне, я набросала его неделю назад. Только сегодня, спустя три дня, я вспомнила об этом. И поняла, что не могу не написать. Не могу не передать. Не имею права.
       Пусть каждый, кто прочитает эту статью, решит для себя сам, кто этот человек - безумец, убогий, проповедник, знак свыше, просто несчастный. И пусть каждый сам проведет «ревизию» своих мыслей. О чем думаем мы с вами? Нормальные люди? Не кажется ли вам, что мы привыкли прикрывать нормой откровенное равнодушие, оберегать ею собственный покой? Может, такие люди, подобные резкой вспышке в своей «ненормальности», нужны, чтобы вскрыть заскорузлую оболочку умов, озабоченных лишь собственным благополучием? И не показалось ли вам, ну хоть на долю секунды, что не мы, а он имеет большее право именоваться не только нормальным, но и человеком? Слишком много вопросов. Поспешим же ответить на них, чтобы спасти тех, кто сейчас на грани, чтобы облегчить ношу тем, кто уже эту грань переступил.

Кузнецова Л.В.